Алексей Пушкарёв писал(а):
Мальчиш В П писал(а):
Германская промышленность даже в годы войны не прекращала выпуск потребительских товаров, так что брать было что.
Тогда зачем практиковался вывоз продуктов с захваченных территорий в Рейх? Нормы потребления в Германии неуклонно снижались к 1945 году.
Вывозить продукты с захваченных территорий в Рейх...,а затем везти их обратно
чтобы накормить несколько миллионов солдат вермахта воевавших против СССР.
При дефиците горюче-смазочных материалов.
Такое мог только пейсатель придумать.
Этот же пейсатель обычно писал о счастливой жизни в СССР.
Правда фашисты окажутся белыми и пушистыми во время войны по сравнению
с большевиками в мирное время.
Указ постановлял, что колхозная собственность, такая, как скот и зерно, отныне приравнивалась к государственной собственности, “священной и неприкосновенной”. Виновные в посягательстве на нее будут рассматриваться как враги народа и приговариваться к расстрелу, который при наличии смягчающих вину обстоятельств может быть заменен тюремным заключением сроком не менее десяти лет с конфискацией имущества. Крестьянки, подобравшие несколько колосков пшеницы на колхозном поле, получали меньшие сроки. Декрет постановлял также, что кулаки, которые пытались “заставить” крестьян выйти из колхозов, должны приговариваться к заключению в “концентрационные лагеря” на срок от пяти до десяти лет. В январе 1933 года Сталин назвал этот декрет “основой революционной законности на текущий момент” и сам его сформулировал. 1
Как всегда, активисты, сначала поощряемые к максимальному террору, задним числом потом - обвинялись в “перегибах”, и Вышинский с возмущением заявлял, что “некоторые представители местной власти” восприняли этот указ как сигнал к тому, “чтобы убивать или загонять в концентрационные лагеря как можно больше народу”. Он упомянул случаи, когда за кражу двух снопов кукурузы приговаривали к смертной казни, и развлек аудиторию рассказом о молодом человеке, приговоренном к десяти годам заключения за то, “что резвился с девочкой ночью в хлеву, нарушая покой колхозных свиней”
...За один только месяц в харьковском городском суде было вынесено 1500 смертных приговоров.
...К десяти годам заключения приговаривали за “кражу” картофеля. Женщину приговорили к десяти годам тюрьмы за то, что она срезала сто початков зреющей кукурузы со своей же собственной делянки: за две недели до этого ее муж умер от голода. За такое же преступление к десяти годам приговорили отца четырех детей. Другую женщину приговорили к десяти годам тюрьмы за то, что она собрала десять луковиц на колхозной земле. Советский ученый Н. Немаков упоминает случай приговора к десяти годам принудительных работ без права на помилование и с конфискацией всего имущества за сбор 70 фунтов колосьев пшеницы.
...Для осуществления июльского и августовского указов были снова задействованы сельские активисты, и снова в поддержку им мобилизовали членов партии и комсомола, присланных из городов.
...Иногда под воздействием всего происходящего некоторые активисты выказывали вызывающее неповиновение властям. Один молодой коммунист, посланный в деревню Мерефа Харьковской области, доложил начальству по телефону, что он может выполнить госпоставки мяса, но только человеческими трупами. Затем он исчез из этих мест. В другом селе в 1933 году группа молодых активистов отрубила голову сельскому коммунисту.
...К этому времени на Украине были созданы так называемые “буксирные бригады”, участники которых мало чем отличались от обычных головорезов. Техника их работы сводилась к избиению людей и к поиску зерна с помощью специального инструмента, щупа,— стального прута толщиной в пять восьмых дюйма в диаметре, длиной от трех до десяти футов, с рукояткой на одном конце и острием или подобием сверла на другом. Вот как описывал работу бригад один из крестьян:
“Бригады эти имели следующий состав; член правления сельсовета или просто депутат, два-три комсомольца, один коммунист и местный учитель. Иногда в них включали председателя или члена правления сельпо, а во время летних каникул и нескольких студентов.
В каждой бригаде свой “специалист” по поиску зерна. Он-то и был вооружен “щупом”.
Бригада переходила из дома в дом. Сначала они входили в дом и спрашивали:
“Сколько зерна у вас есть для советской власти?” “Нет нисколько. Не верите, ищите сами”,— следовал обычный короткий ответ.
Начинался обыск. Искали в доме, на чердаке, в погребе, кладовке и в сарае. Переходили во двор, в коровник, свинарник, амбар, на сеновал. Измеряли печь и прикидывали, достаточно ли она велика, чтобы вместить зерно за кирпичной кладкой. Ломали балки чердака, поднимали пол в доме, перекапывали весь двор и сад. Если какое-то место казалось подозрительным, то в ход шел лом”.
В 1931 году еще были случаи утайки зерна, которое находили при обыске, обычно 100 фунтов, иногда 200. Но уже в 1932 году такого не было ни разу. Большее, что могли найти,— это 10—20 фунтов, отложенных для кур. Но даже этот “излишек” отбирался.
Один из активистов рассказывал физику Александру Вайсбергу: “...борьба с кулаками была очень трудным временем. В меня дважды стреляли в деревне, один раз ранили. Сколько буду жить, не забуду 1932 год. Крестьяне с опухшими конечностями лежали в своих землянках без всякой помощи. Каждый день выносили новые трупы. И все-таки нам приходилось как-то добывать хлеб в деревнях, чтобы выполнить план. Со мной был мой друг. Его нервы были недостаточно крепкими, чтобы вынести все это. “Петя,— сказал он однажды,— если таков результат сталинской политики, разве она может быть правильной?” Я строго отчитал его за это, и на следующий день он пришел ко мне извиняться...”
Другой очевидец и непосредственный участник “акций” так рассказывал о “работе” активистов в украинских селах: “В некоторых случаях они были и милосердными и оставляли немного картофеля, гороха, зерна для прокорма семьи. Но педантичные исполнители мели все подчистую. Такие забирали не только продукты и живность, но “все ценное и излишки одежды”, включая иконы в окладах, самовары, расписные ковры и даже металлическую кухонную посуду, которая могла ведь оказаться серебряной. И все деньги, которые обнаруживали в заначке”.
* * *
Сами представители государства и партии от голода не страдали — они получали хороший паек. Лучшие из них иногда отдавали продукты крестьянам, но общая установка была такая: “От тебя будет мало проку, если, взявши в руки кнут, ты испытываешь жалость. Нужно научиться есть самому, когда вокруг мрут от голода. Иначе некому будет собирать урожай. Всякий раз, когда у тебя чувства преобладают над разумом, надо сказать себе: "Единственный путь покончить с голодом — обеспечить следующий урожай"”. О результатах подобной политики можно узнать, например, из письма одной женщины мужу в армию: “Почти все в деревне опухли от голода, кроме председателя, бригадиров и активистов”.
Сельские учителя могли получать 18 килограммов муки, два килограмма круп и килограмм жира в месяц. За это они обязаны были после уроков поработать “активистами”...
На ранних стадиях голода в больших селах, где легче скрыться от посторонних глаз, женщины ради еды соглашались на сожительство с партийными чиновниками. В районных центрах партийные чиновники просто роскошествовали. Вот описание предназначенной для них столовой в Погребищах:
“День и ночь ее охраняла милиция, отгоняя голодных крестьян и их детей от столовой. Здесь по очень низким ценам районному начальству подавали белый хлеб, мясо, птицу, консервированные фрукты (компоты) и сладости, вина и деликатесы. В то же время работники столовой получали так называемый “микояновский паек”, состоявший из двадцати различных наименований продуктов. А вокруг этого оазиса свирепствовали голод и смерть”...
* * *
Как в деревне, так и в городе официально поощрялась жестокость. Наблюдатель (сторож) на Харьковском тракторном заводе видел, как старика, просившегося на работу, прогнали со словами: “Пошел вон, старик... катись помирать в поле!”
В селе Харсин Полтавской области женщину на седьмом месяце беременности избили доской за то, что она рвала в поле озимую пшеницу. Вскоре после этого она умерла. В Бильске вооруженный часовой застрелил Настю Слипенко, мать троих детей, жену арестованного, за то, что она ночью выкапывала колхозную картошку. Трое ее детей умерли с голоду. В другой деревне этой же области сын крестьянина, у которого экспроприировали все имущество, был забит до смерти сторожем-активистом за то, что собирал кукурузные початки на колхозном поле.
...“Я слышал, как... кричат дети, заходятся, захлебываются криком. Я видел взгляды мужчин: испуганные, умоляющие, ненавидящие, тупо равнодушные, погашенные отчаянием или взблескивающие полубезумной злою лихостью.
— Берите. Забирайте. Все берите. От еще в печи горшок борща. Хотя пустой, без мяса. И все ж таки: бураки, картопля, капуста. И посоленный! Забирайте, товарищи-граждане! Вот почекайте, я разуюсь... Чоботы, хоть и латаные-перелатаные, а может, еще сгодятся для пролетариата, для дорогой советской власти...
Было мучительно трудно все это видеть и слышать. И, тем более, самому участвовать. Хотя нет, бездеятельно присутствовать было еще труднее, чем когда пытался кого-то уговаривать, что-то объяснять... И уговаривал себя, объяснял себе. Нельзя поддаваться расслабляющей “жалости. Мы вершим историческую необходимость. Исполняем революционный долг. Добываем хлеб для социалистического отечества. Для пятилетки.
И как и все мое поколение, я твердо верил в то, что цель оправдывает средства. Нашей великой целью был небывалый триумф коммунизма, и во имя этой цели все было дозволено — лгать, красть, уничтожать сотни тысяч и даже миллионы людей,— всех, кто мешал нашей работе или мог помешать ей, всех, кто стоял у нее на пути. И все колебания или сомнения по этому поводу были проявлением “гнилой интеллигентности” и “глупого либерализма”, свойств людей, которые не способны “из-за деревьев увидеть леса”.
Так я рассуждал, и так думали все мне подобные, даже когда... я увидел, что означала “всеобщая коллективизация”, увидел, как они “кулачили” и “раскулачивали”, как безжалостно они грабили крестьян зимой 1932/33 года. Я сам принимал в этом участие, прочесывая деревни в поисках укрытого зерна, прощупывая землю с помощью железного стержня, чтобы обнаруживать пустоты, куда могло быть спрятано зерно. Вместе с другими я обшаривал сундуки стариков, не желая слышать плач детей и вопли женщин... Просто я был убежден, что выполняю великое и необходимое преобразование деревни; что благодаря этому люди, живущие в ней, станут жить лучше в будущем, что их отчаяние и страдание были результатом их собственной отсталости или происками классового врага; что те, кто послал меня,— как и я сам,— знали лучше крестьян, как им следует жить, что они должны сеять и когда жать.
Страшной весной 1933 года я видел, как люди мерли с голода. Я видел женщин и детей с раздутыми животами, посиневших, еще дышащих, но уже с пустыми мертвыми глазами. И трупы... трупы в порванных тулупах и дешевых валенках, трупы в крестьянских хатах, на тающем снегу старой Вологды, под мостами Харькова... Я все это видел и не свихнулся, не покончил с собой. Я не проклял тех, кто послал меня отбирать у крестьян хлеб зимой, а весной убеждать и заставлять их, едва волочивших ноги, до предела истощенных, отечных и больных, работать на полях, чтобы “выполнить большевистский посевной план в ударные сроки”.
...В другой деревне из-под снега вырывали желуди и пекли из них некое подобие хлеба, иногда добавляя немного картофельных очистков или отрубей. По этому поводу один партработник сказал, выступая в сельсовете: “Посмотрите на этих паразитов! Они отправились голыми руками откапывать желуди из-под снега — они готовы делать что угодно, только бы не работать”.
...Молоко, отобранное у крестьян, тоже часто перерабатывалось на масло на заводах, расположенных неподалеку от голодающих деревень. Туда допускались только партработники и представители власти. Очевидец рассказывает, что хмурый завхоз завода показал ему нарезанное на бруски масло. Бруски были завернуты в бумагу с надписью на английском: “СССР. МАСЛО НА ЭКСПОРТ”.
Запасы продовольствия имелись, но голодающие не получали его. Это было ужасно. И порой походило на провокацию. Особенно когда зерно хранилось открытым способом и гнило. Груды зерна лежали на станции Решетиловка Полтавской области. Зерно гнило, но охранялось сотрудниками ОГПУ, Американский корреспондент видел из окна поезда “огромные пирамиды зерна, которые курились от гниения”.
Картофель тоже был свален в кучи и гнил. Как свидетельствуют очевидцы, несколько тысяч тонн картофеля было собрано в поле возле Люботина и окружено колючей проволокой. Он уже начал портиться, тогда его передали из картофельно-овощного треста в трест спирто-водочных изделий, но и там его держали в поле до тех пор, пока он стал непригоден даже для производства алкоголя.
...Жуткие, внушающие суеверный страх картины можно было видеть в городах. Люди, как обычно, спешили по делам, а между ними на четвереньках ползли голодные дети, старики, девушки, у которых уже не было сил просить, и никто не замечал их.
Один из врачей рассказывает, что на собрании медперсонала Киева был зачитан приказ, строжайше запрещающий медицинскую помощь всем крестьянам, нелегально проживающим в городе.
В Харькове, Днепропетровске и Одессе стало обычным делом по утрам собирать на улицах города трупы. В 1933 году в Полтаве подбирали в день по 150 трупов. То же происходило и в Киеве.
“Утром лошади тащили по городу повозки, в которые собирали трупы умерших за ночь,— пишет В. Гроссман.— Я видел одну такую повозку с детьми... Некоторые из них все еще бормотали что-то и вертели головами. Я спросил о них возницу, но он только развел руками и сказал: "Пока доедем до места, и эти замолчат"”.
Живых же беженцев время от времени вылавливали и выгоняли из города. В Харькове еженедельно производились специальные операции по сгону голодных крестьян, которые осуществляла милиция с помощью специально мобилизованных для этого отрядов местных коммунистов. Делалось это часто самым безжалостным способом, как вообще все операции, направленные против крестьян. Один из очевидцев, рабочий, так описывает результаты милицейского рейда в Харькове 27 мая 1933 года:
“Пойманных крестьян посадили в вагоны, свезли в ров около станции Лизово и бросили умирать голодной смертью. Нескольким крестьянам все же удалось выбраться и сообщить крестьянину в соседней деревне Жидки, что его жена и ребенок лежат в Лизове во рву. Но этот человек умер от голода дома, а мать с ребенком погибли во рву на следующий день”.
...Сохранились короткие записи событий, которые велись теми, кто выжил: “Судьба села Ярески”, “Гурск потерял 44 процента своего населения”, “Голод опустошил село Плешкань”, “430 смертей от голода в селе Черноклови”, “Опустошение голодом села Стрижевка” и т. д. На окраинах деревень и даже маленьких городов Киевской и Винницкой областей на мерзлой земле лежали груды человеческих тел, и не было никого, кто был бы в силах выкопать могилы.
В деревне Маткивцы Винницкой области стояло 312 домов и население достигало 1293 человека. Троих мужчин и двух женщин расстреляли за сбор колосьев зерна на своих собственных участках, 24 семьи были депортированы в Сибирь. Весной 1933 года многие умерли. Остальные бежали. Вокруг пустой деревни был поставлен кордон и повешен черный флаг, оповещавший об эпидемии тифа. Один мой русский товарищ рассказывал мне подобную историю со слов своего отца. Тот, будучи в свое время комсомольцем, состоял в отряде, посылаемом в такие якобы от эпидемии вымершие села, чтобы расставить там знаки “вход воспрещен” и создать санитарный кордон. На самом же деле на местах просто не было физической возможности захоронить все трупы.
Официальные представители нередко сообщали, что при посещении деревень, где никого не осталось в живых или проживало всего несколько человек, они находили в домах множество трупов. В деревнях с населением в 3—4 тысячи человек (Орловка, Смолянка, Грабовка) в живых осталось только от 45 до 80 человек. Деревня Мачюки Полтавской области с двумя тысячами домов потеряла половину своего населения. Хутора и села той же области, в основном состоявшие из развитых единоличных хозяйств, были стерты с лица земли. Это Сороки (50 семей), Лебеди (5 семей), Твердохлебы (5 семей), Малолитка (7 семей).
...В селе Фадеевка в начале 1932 года жило 550 человек. “Первыми умерли Рафалики — отец, мать и ребенок. Потом семья Фадеев из пяти человек умерла от голода. За ними последовали семьи Прохора Литвина (четыре человека), Федора Гонтова (трое), Самсона Фадея (трое). Второй ребенок этой семьи был забит до смерти за то, что пробовал рвать лук на чужом огороде. Потом умерли Микола и Ларион Фадей, после них Андрей Фадей и его жена; Стефан Фадей, Антон Фадей, его жена и четверо детей (две маленькие дочери выжили). Борис Фадей, его .жена и трое детей. Оланвий Фадей и его жена. Тарас Фадей и его жена. Федор Фесенко, Константин Фесенко. Маланья Фадей, Лаврентий Фадей, Петр Фадей и его брат Фред. Исидор Фадей, его жена и двое детей. Иван Гонгов, жена и двое детей. Василий Перч, жена и ребенок. Макар Фадей, Прокоп Фесенко, Абрам Фадей, Иван Сказка, жена и восемь детей. Только некоторые были похоронены на кладбище, остальных оставили лежать там, где умерли. Так, Елизавета Лукашенко умерла на лугу, и труп ее съели вороны. Других просто закапывали где попало. Труп Лаврентия Фадея пролежал на пороге его хаты, пока его не съели крысы”
...“Среди первых жертв голода в конце 1932 года была семья Таранюк: отец и трое сыновей. Двое сыновей были комсомольцами и активно помогали в “сборе зерна”. Родители умерли дома, а сыновья под соседними заборами.
...Опухшего от голода кузнеца Иллариона Шевчука, который в 1933 году пришел в сельсовет просить помощи, заманили в кузницу и забили железными палками. Убийцами были: председатель сельсовета Я. Коновальский, его помощник И. Антонюк и секретарь В. Любомский.
...“В одной хате шла постоянная война. Все напряженно следили друг за другом. Отнимали друг у друга крошки. Жена набрасывалась на мужа, а муж на жену. Мать ненавидела детей. В другой семье до самого конца царила любовь. У одной женщины было четверо детей. Она рассказывала им все время сказки и притчи, чтобы заставить их забыть о голоде. Язык ее едва ворочался, и, хотя у нее не было сил поднять руку, она все время брала в свои руки ладошки детей. Любовь не умирала в ней. Люди замечали, что там, где царила ненависть, умирали значительно быстрее. Но, увы, и любовь никого не спасла от голодной смерти. Погибла вся деревня, все как один. Не выжил никто”.
...“Многие сходили с ума... Были люди, которые разрезали и варили трупы, убивали своих детей и съедали их... Это людоеды, их надо расстреливать, говорили о них. Но доведшие матерей до такого сумасшествия, что они поедали своих детей,— эти, по-видимому, не виноваты ни в чем!.. Пойдите спросите у них, и они ответят вам, что делали это во имя добра, во имя всеобщего блага. Вот, оказывается; во имя чего они доводили матерей до людоедства”.
Не существовало закона против каннибализма (его, наверное, нет и на Западе). Секретная инструкция от 22 мая 1932 года, подписанная заместителем начальника ГПУ Украины К. М. Карлсоном и спущенная всем ГПУ и главным прокурорам областей Украины, гласит: “Поскольку в Уголовном кодексе нет статьи о каннибализме, все обвиняемые в этом должны быть немедленно доставлены в местные отделения ГПУ”. И дальше: если людоедству предшествовало убийство, наказуемое по статье 142-й Уголовного кодекса, то и эти случаи должны быть переданы судами в ведение ГПУ. Не все людоеды были расстреляны. По имеющимся данным, 75 мужчин и 250 женщин еще в конце 30-х годов отбывали сроки наказания — пожизненные — в лагерях на Беломорско-Балтийском канале.
Известны страшные случаи людоедства: некоторые ели собственных детей, другие ловили детей или подстерегали в засаде чужаков. Например, в селе Калмозорка Одесской области обнаружили сваренные трупы детей.
Людоедство и готовность к нему не всегда были следствием приступе внезапного отчаяния. Один из активистов, мобилизованный во время кампании коллективизации на работу в Сибирь, в 1933 году вернулся на Украину. Население его деревни “почти вымерло”. Его младший брат рассказал ему, что они питаются только корой, травой и зайцами, но что если этого не станет, то “мать говорит, чтобы мы съели ее, когда она умрет”.
Местная элита — партработники, сотрудники ГПУ — легко пережила голод, их прекрасно кормили. Но хорошее питание не было доступно рядовым активистам.
“Комитеты бедняков беспощадно противостояли всем усилиям кулаков и контрреволюционных элементов сорвать поставки зерна”, В финале подобных кампаний активистов обычно переводили в другие села, а все продукты, которые они сами припрятали, конфисковывались в их отсутствие. Когда же 8 марта 1933 года миссия комбедов завершилась и они были распущены, их членов оставили голодать вместе с остальными крестьянами.
Комбедовцев, конечно же, не любили. Слишком много всего было на их совести. Поэтому когда пришло их время умирать, то жалости они ни у кого не вызвали.
По имеющимся данным, почта во всех деревнях активисты погибли от голода весной 1933 года.
...Еще один поразительный аспект психопатии сталинизма проявился в том, что ни прессе, ни какому-либо иному источнику информации не позволено было даже упоминать о голоде. Люди, обмолвившиеся о нем хоть словом, арестовывались по обвинению в антисоветской пропаганде, получая, как правило, пять или более лет трудовых лагерей.
Преподавательница сельскохозяйственной школы в Молочанске под Мелитополем вспоминает, что ей запретили произносить слово “голод”, хотя еды не хватало даже в городе, а в одном из соседних сел в живых не осталось ни одного человека.
В Нежинском лицее (Черниговской области), где учился Гоголь, школьников, которым не хватало еды, строго-настрого предупредили не жаловаться на голод, иначе их обвинят в “распространении гитлеровской пропаганды”. Когда умерли старая библиотекарша и девушки-уборщицы и кто-то произнес слово “голод”, партийный активист закричал: “Контрреволюция!”
Солдат, служивший в 1933 году в Феодосии, получил письмо от жены, в котором она писала о смерти соседей и бедственном положении ее и сына. Работник политотдела перехватил письмо, и назавтра сам солдат объявил его фальшивкой. И жена и ребенок этого солдата погибли.
Рассказывают о докторе, который был приговорен к десяти годам заключения “без права переписки” (обычный эвфемизм при смертном приговоре) за то, что он рассказал кому-то, что его сестра умерла от голода после конфискации у нее всех продуктов питания.
Агроном направил старика с отчетом в местную МТС, тот по дороге умер. Агронома обвиняли в том, что он послал больного, но тот возразил, что вся деревня голодает. В ответ ему заявили: “В Советском Союзе нет голода, ты слушаешь сплетни, которые распускают кулаки. Заткни пасть!”
Роберт Конквест
Жатва скорби
http://zhnyva33.narod.ru/zhatva33.htmlРоманчук Алексей пишет....И в самом деле дивились немцы... Их по хоршему, за деяния, РККА под нж пустить должна была, а у них на сигареты и еду вещи меняли...
...Наши деды на этом фоне - невинные младенци.
Романчук Алексей конечно это тварили невинные младенцы ...в мирное советское время.
Служа жиду и большевикам в РККА.
Ещё хочется спросить ,что немцы могли отнять после того как большевики отняли
всё,что только можно ?
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
