|
Воспоминания прот. Максима Козлова и проф. Алексея Светозарского о праздновании Пасхи в советское время
2 апреля 2010 г. Источник: Татьянин День
Сегодня оцепление вокруг храма на Пасху будет означать запрещенный проезд: скоро крестный ход, и машины должны объезжать храм. Лет тридцать назад оцепление ставили против верующих. Те же, кто умел его преодолевать, не могли причаститься на ночной службе. О страхах и ликовании Пасхальной ночи тридцатилетней давности, кексе «Весеннем» и субботниках под Пасху вспоминают профессора Московской духовной академии протоиерей Максим Козлов и Алексей Константинович Светозарский.
Алексей Светозарский:
Чтобы войти перед началом Пасхальной службы в храм, нужно было обмануть так называемых дружинников – это были не дружинники, а работники райкома комсомола. Я запомнил в один год, что у них были особые комсомольские значки с золотой веточкой, так называемый «ленинский значок». У простых людей таких не было, это была некая особая отмеченность активиста, уже профессионального комсомольского работника.
Мимо них надо было идти твердым шагом, делая вид, что ты идешь мимо храма, и прямо у ограды резко свернуть в ворота и пройти. Надо сказать, что это удавалось, а на территории они уже не хозяйничали – было, видимо, какое– то распоряжение. В храме однозначно не подходили, а во дворе начинали брехать: «Мы вас дождемся». Но они не дожидались – у них потом было другое мероприятие. По-своему они тоже праздник отмечали, и с размахом.
Или надо было обмануть их бдительность, проходя, скажем, переулком (московские храмы в переулках, как правило), сделать вид, насвистывая и глядя по сторонам, что ты просто гуляешь. Причем это должно было быть в 10, а иногда и 9 вечера, потому что в 11 – уже все, не попадешь. Если только тебя знает священник, если он подойдет к оцеплению и скажет, чтобы пустили, то они пускали.
Запомнился и горький момент. Я был в одном храме на Пасху, уже когда ощущал себя вполне сознательным христианином. Может быть, я был еще непонимающим и несмыслящим, но я вошел уже в церковную жизнь и ощущал и принадлежность, и единение людей, которые собираются в храме. Я был поражен тем, что священник отказался помочь моим друзьям пройти через оцепление. Я зашел во двор храма, а мои друзья остались – не успели, замешкались. Их было не много, человека два. Но они тоже не поглазеть уже приходили. И их не пустили. То есть мне удалось пройти оцепление, я попросил священника помочь, все как положено, взял благословение. И священник мне отказал: «Ну да, я вижу, что ты свой, а их-то я не знаю, я за своих прихожан только отвечаю». Это было очень горько. Хотя я прекрасно сейчас понимаю этого священника.
Прот. Максим Козлов: Когда не пускали в храм, мотивировали это тем, что кругом ходят какие-то странные зеваки, а дружинники охраняют верующих от зевак и хулиганов. Но на самом деле они старались не допустить в храм молодежь. Поэтому молодому человеку нужно было не показывать, что он как-то робко стремится попасть в церковь, не зная толком, чего он хочет. Нужно было идти очень уверенно, демонстрируя, что он знает, куда он идет.
А. С.: Я помню: двор Пименского храма, 9 вечера, читают Деяния. Можно послушать, но ты понимаешь, что впереди ночь, целая служба, и выходишь куда-то во дворик. Тепло, конец апреля-май, все в ожидании праздника, и у тебя уже настрой соответствующий. Посидеть негде, потому что те две-три скамейки, что есть, заняты людьми. Стоишь, смотришь на людей. Какого-то контакта нет: это храм, куда приезжало несколько московских спальных районов, и люди совсем мало общались. Конечно, какой-то свой круг был, но я к этому кругу никак тогда не мог принадлежать. Подходят эти ребята, на лацканах пиджаков особые комсомольские значки, повязка «дружинник»:
– Что вы здесь делаете?
– Я пришел в храм на службу.
Во дворе они ничего не могли уже сделать, но поговорить подходили. Дальше
– Да? Интересно. Ну, и где вы учитесь? – начинают подбираться.
Я говорю: «Это не ваше дело». А внутри-то, понятное дело, думаешь неспокойное – может быть, даже не столько о себе, сколько о родителях и так далее, о том, что можешь их, мягко говоря, сильно огорчить. Все равно, юношеская горячность же внутри сидит, это не дает пойти на попятную. И они обещают: «Мы дождемся конца службы». В общем, пасхальная радость была иногда растворена печалью – но они не дожидались.
Позже, когда я был уже довольно взрослым, я ходил на Пасху в Обыденский храм, и низкий поклон и память вечная батюшкам, отцу Александру Егорову, отцу Петру Дьяченко, ну и вообще, всем священникам, которые нас тогда опекали. Там тогда был совершенно замечательный настоятель отец Николай Тихомиров. Это был один из тех священников, с которым я начал общаться и который проявил некое неформальное внимание и заботу.
Прот. Максим Козлов:
Я помню, нас всех в алтарь собирали на Пасху, благословляли стихарь. Этого дня ждали, а еще позовут – не позовут – неизвестно, и волновались, как тут будет. Как-то под своим крылом оберегали. Мы стояли заутреню и уже литургию все вместе, я даже помню входной стих, который отец Николай произносил, как сейчас его вижу. Это совершенно неизреченное торжество. Как-то в Обыденском всегда было удивительно, хотя очень много народу.
Алексей Светозарский:
До этого я бывал в других храмах на Пасху, мне очень нравился всегда храм в Сокольниках, он и сам весь какой-то такой пасхальный, светлый, радостный. Я там был раза два на пасхальном ночном богослужении. В Елоховский было не попасть, потому что там было по билетам.
Прот. М.К.: Было два храма, в которые на Пасху попадали по билетам. Это очень едко подмечено в фильме «Блондинка за углом». В Елоховский Богоявленский и в Новодевичий на Пасху попадали по билетам. Билеты распространялись частью по церковной линии, а часть какими-то таинственными путями расходилась – это были какие-то крутые люди, советская интеллигенция, советская торговля и обслуга Кремля: врачи, обслуживавшие кремлевское управление и т.п. Верхи советской торговли – это была скрытая элита. Тогда в публичном сознании было немножко стыдно работать в торговле, но правильные люди знали, где деньги делают.
А.С.: В том числе это играло роль некоего товара: эти билеты могли менять на что-то. Где-то мне недавно попался такой – когда будет музей Русской Церкви ХХ века, надо туда обязательно отдать.
Прот. М.К.: Дружинники, конечно, не дожидались, пока литургия кончится. К этому моменту окрестность была пуста. Уже даже к часу ночи можно было попасть в храм. После крестного хода уходила совсем внешняя часть людей, а за время заутрени и к ее концу уходили многие. Это было отчасти связано с тем, что добраться до дома было непросто. А во-вторых, не все понимали, когда служба кончается.
Тогда на Пасху не причащали почти нигде. Причащались люди до того – в Великий Четверг, в Субботу. В четверг была тьма причастников. На Пасху только духовенство причащалось. Я, кстати, не причащался на Пасху: я знал, что это не принято, и не причащался. Тех, кто ходил на крестном ходе в стихарях, – этих молодых людей особым порядком в алтаре, в минимальном количестве причащали. Но народ – никогда. Поэтому многие расходились раньше. В конце пасхального богослужения храмы были уже не переполнены.
А.С.: У меня был потрясающий случай на Пасху – это тоже с Пименовским храмом связано. Там был очень уютный переулочек (сейчас его уже нет – его составляли красивые угловые домики, такие двухэтажные старомосковские, которых уже нет). Между домами стояло уже оцепление, причем и из дружинников, и из милиции. Мы замешкались, и был уже 11-й час. Удивительно: меня и моих друзей провел майор милиции (!), потому у нашей соседки дочь работала в отделении милиции. Я как-то ухитрился позвонить, вышел майор милиции и нас провел.
Прот. М.К.: Я на первую свою Пасху после Крещения не попал – меня не пустили родители. К тому моменту дома уже выяснилось, что я крестился, и это был грандиозный скандал и перманентный острый конфликт. Службы Страстной я еще как-то отбил (единственный был способ– это исполнение домашних обязанностей по дому, забота о малолетних братьях и учеба такая, чтобы не придраться. А если находился повод, что плохая успеваемость, ну – не плохая, а несколько хуже, чем они от меня ожидали, или что я филоню от братских обязанностей, то не пускали. А тут я говорил: «Что вы от меня хотите, я все делаю, как надо, а это мое, хочу и хожу»). А на Пасху не пустили: «Вот, там милиция, ты попадешься, маму-папу с работы выгонят, ты этого хочешь? Ты знаешь, что там делается?» Не пустили, и все.
Я попал в первый раз на Пасху только на следующий год. Очень боялся, что не попаду, поэтому пришел настолько рано, что еще оцепления не было, – часов в восемь вечера, еще куличи освящали. В храме еще никого не было. И вот с 8 аккурат до 11 я и ждал. Сначала три часа выстоял до начала полунощницы, а потом ночную службу.
В Обыденском на крестный ход народ из храма не выходил. Было так тесно, что выходило только духовенство, хор и люди в стихарях, с хоругвями, со свечами – молодые и немолодые мужчины, которых, правда, было много. В Обыденском была традиция, которая была не во всех храмах, – много-много выводить людей, сколько было стихарей и свечей разноцветных. Выходило двадцать пар – сколько в алтарь помещалось, сколько могли одеть. Это был крестный ход.
Первая Пасха – это удивительное торжество. Я вообще в жизни не представлял, что такое может быть. Что это – вот так. Сейчас не так, конечно: столько лет прошло, уже собственное восприятие другое, и место в богослужении другое, но тогда это было, без всякого ложного пафоса, – небо на земле. Это что-то удивительное было.
Я был тогда с сестрой, мы не стояли до конца службы: вполне естественно и вместе с очень большим количеством людей мы уходили где-то к концу канона, после стихир Пасхи. Это тоже было что-то особенное: идешь по ночной Москве, и это была, пожалуй, единственная ночь, когда люди, встречающиеся ночью, были такие же – свои. Можно было сказать: «Христос воскресе!», видя других людей пасхальной ночью и понимая, что они идут из Хамовников или из Филипповского на Арбате, или из Брюсова, а ты идешь из Обыденского. И ты говоришь: «Христос воскресе!», а тебе отвечают: «Воистину воскресе!» Что это было в Советском Союзе – это нечто, это почувствовать нужно.
А.С.: После службы гуляли, куда деваться, перекусив на какой-то лавке (все очень просто, яички, куличики – что у кого было). Однажды на станции, которая тогда называлась «Проспект Маркса», компашкой идем, спускаемся в метро, и нас встретили девчонки, которые на курс младше учились и которые были в совсем другой роли. Они были посланы в Новодевичий монастырь в оцепление, потому что, видимо, ответственных работников не хватало. Мы все их прекрасно знали. Повисла пауза, и одна из них наконец сказала: «Христос воскресе». И мы ей ответили. Все-таки знали люди, что говорить друг другу, как отвечать, раз в такой день встретились.
Прот. М.К.: Были такие опознавательные знаки. В Вербное воскресение ехать в метро с вербами – демонстративно, в открытую, никто тебе ничего не скажет. Но те, кто ехали в Вербное воскресение с вербами, знали, что это свои едут, православные. Ты в вагон зашел, а там несколько человек с вербами. И радостно становится. Со святой водой меньше, может быть, а с вербой было видно. На Пасху идешь – этот бумажный цветочек несчастный куда-нибудь воткнешь. Тогда была традиция украшать куличи бумажными цветочками. Сейчас она ушла уже. Тогда их делали самодеятельные ремесленники-кустари, которые всплывали перед Пасхой, – из проволоки, оплетенной бумажкой, цветочки. Их втыкали в куличи.
А.С.: Вспомним еще предпасхальные радости. Обязательно поездка на рынок: Черемушкинский, Преображенский. На Преображенке кустари торговали деревянными яйцами – расписанными, красивыми. У меня долго они хранились, может быть, где-то еще есть несколько, потому что я их раздавал радостно, хотя накупил целую кучу. А цветы – это дореволюционная традиция, я видел на старых фотографиях украшенные ими куличи, – там видно, что они бумажные.
Прот. М.К.: Это уже ушло. Бумажных цветов нет, деревянные яйца какие-то промышленные стали. Нет такой наивности, которая тогда была, – она утратилась.
А.С.: С кладбищенской традицией Пасха у нас никогда не была связана. Этого не было дома. На кладбище ездили, естественно, навещали могилы близких, но это не было на Пасху. Тоже, видимо, в подсознании сохранялось, что Пасха – это радость, праздник живых и мертвых, которых мы поминаем и ощущаем как живых. А в общественном сознании это было явление, связанное с кладбищем.
Прот. М.К.: Чем Пасха была приметна для людей в советское время – в булочной появлялся кекс «Весенний» или «Славянский». Это был такой псевдокулич, который продавался только в это время и потом исчезал. К Пасхе он регулярно появлялся. Еще приметны были фильмы, которыми отманивали молодежь. В ночь на Пасху во всех кинотеатрах во время, когда обычно не было сеансов, в 11 ночи показывали какой-нибудь крутой западный фильм: боевик, что-нибудь с элементами эротики, комедию французскую. В другие же дни последний сеанс был в девять вечера. А по телевизору в ночь на Пасху пели звезды зарубежной эстрады: ABBA, Бони-М и прочее, даже еще что-то более крутое. Это был самый крутой концерт, который шел по советскому телевидению.
А.С. Система уже была настолько внутренне мертва, уже дух тогда ушел, что ничего не сделаешь. В школах накануне были вечера, но, в принципе, при желании человек мог пойти и на вечер, и в церковь, потому что в десять всех разгоняли – не хотелось сидеть до ночи. Даже непонятно, зачем этих людей на вечера заводили.
Прот.М.К.: Формально вроде как боролись, но боролись «как-то». Субботник могли закатить. Было обычное дело: в Великую Субботу – субботник. Среди мелких пакостей, которые устраивала советская власть в наши годы, было непременное желание ленинский субботник (день рождения Ильича 22 апреля) при какой-то возможности, хотя бы относительной близости к этой дате Великой Субботы, – устроить в Великую Субботу. Уже в университете я помню, как старался записаться на овощебазу, чтобы в другой день отработать, заранее
А.С.: У меня был однажды очень неприятный случай, настоящее испытание, искушение, как принято говорить. Первый год моей работы в школе (после университета я по распределению три года там работал). И времена уже были другие, 1986 год, Горбачев, но при этом все по-прежнему. И Пасху в тот год сделали рабочим днем – ради праздника солидарности трудящихся что-то переносили. Это была манера удивительная – что-то перенести так, что в том году стишки появились: «Спасибо партии родной за доброту и ласку, что отменила выходной и запретила Пасху». А когда Пасха совпадала с первым мая, то поздравляли друг друга и говорили: «Ну, с народным тебя и с международным», – значит, с Пасхой тебя и с Первым мая. А в тот год я оказался работающим в день Пасхи. После службы пасхальной, после дружеского разговения я вынужден был пойти в школу и увидел, что у меня нет двух третей детей в классе. Это было Лианозово – район-новостройка, но очень многие из учеников были детьми выходцев из деревни – родители по лимиту работали и так далее. У них еще было отчасти патриархальное сознание. Они взяли и не послали детей в школу.
Уроки я не стал проводить – у меня их было штуки четыре. Это был ужас. Детей я поздравил с праздником и сказал, что они могут делать, что хотят. Только в такие годы можно было вытворять такие вещи. Они у меня шумели, кричали, рисовали, кидались бумажками. Я понимал, что это страшный антипедагогический поступок. Но что-то им запомнилось в результате. Это произвело некое впечатление. Я был не склонен следовать рассказу Льва Николаевича Толстого «Свечка», где барин заставил крестьянина пахать на Пасху, и тот свечечку к плугу затеплил. Я считал, что это очень большой грех, и поэтому я не трудился в тот день, а светло праздновал.
Конечно, нервов ушло довольно много. Я нарвался на крупный скандал с директором – она была довольно молодой энергичной женщиной, идеологически правильной. Но был такой парадокс. В другие рабочие воскресения, если переносы были, дети приходили в школу. А здесь как они объясняли: «да вот, мы на кладбище, да вот, мы в деревню». Понятно, что связано это было с праздником только.
А.С. В некоторых храмах еще была ночная служба на Страстной седмице, в ночь с Пятницы на Субботу. Например, в Хамовниках. В Обыденском не было ночной, а в некоторых храмах были. Утреня с Чином погребения переходила в литургию Великой субботы, заканчивалась очень рано, и начиналось освящение куличей. Куличи начинали святить тогда в этом храме в 7 часов утра. Обычай этот отменили году в 89, потому что очень тяжело две ночи подряд. Я пару лет подряд – может быть, даже больше – ходил на эту ночную службу. Удивительное ощущение от этого богослужения, но народу мало было. Опять же, связано с транспортом. Кто-то из окрестностей приходил, кто-то специально приезжал. Но за две ночи устаешь, тем более что напряженная Страстная седмица, все эти службы, хотя суббота тогда уже не была рабочим днем.
Прот.М.К.: Куличи приходили святить кто ни попадя. Тьма народа, непрекращаемый поток людей. Когда у меня появились церковные друзья, мне дарили, а потом уже, во второй половине 80-х, у нас свои уже были куличи, или кто-то из семейных друзей давал, и я ходил освящать подаренные куличи, яйца. Это было тоже особенным шествием. У меня не было корзинки, но я нес какой-то пакет с куличом. А в церковных семьях пекли куличи, хранились рецепты, переписанные от руки. Для церковного человека было важно, что у тебя не кекс «Весенний» из булочной, который все покупают, а настоящий, руками испеченный кулич. Это я, помню, очень ценил тогда.
Пасочницы тогда уже уходили. У нас в семье была какая-то старая – по образцу старой резал знакомый резчик. А когда я во второй половине 80-х уже отдельно жил, появилась своя пасочница. Но тогда это уже уходило: люди могли делать пасху как-то в кастрюльке, а чтобы в пасочнице – уже нечасто это было, не у всех, потому что взять их уже было неоткуда, объективно говоря. Если у тебя не было какого-то знакомого человека, который мог пасочницу изготовить, а это крайне редко могло встретиться, то и вовсе неоткуда.
А.С.: В 50-60-е годы это продавалось на рынках, а потом как-то ушло. Новую мы купили в Вологде в начале 90-х. Тогда пошли какие-то кооперативы, какой-то магазинчик был. Вполне такая классическая, хорошая формочка.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
