Непревзойдённый Йося Мандельштам... Вот его проникновенные слова о великой вожде... Марина Чернова... Неужели и Мандельштама не послушаешь? Такие великие поэты слагали ему оды, а ты до чего докатилась.. До оскорбления того, кому оды слагали лучшие люди!
О. Мандельштам ОДА
Когда б я уголь взял для высшей похвалы — для радости рисунка непреложной, я б воздух расчертил на хитрые углы и осторожно и тревожно. Чтоб настоящее в чертах отозвалось, в искусстве с дерзостью гранича, я б рассказал о том, кто сдвинул ось, ста сорока народов чтя обычай. Я б поднял брови малый уголок, и поднял вновь, и разрешил иначе: знать, Прометей раздул свой уголек, — гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Я б в несколько гремучих линий взял все моложавое его тысячелетье и мужество улыбкою связал и развязал в ненапряженном свете. И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца, какого, не скажу, то выраженье, близясь к которому, к нему, - вдруг узнаешь отца и задыхаешься, почуяв мира близость. И я хочу благодарить холмы, что эту кость и эту кисть развили: он родился в горах и горечь знал тюрьмы. Хочу назвать его — не Сталин — Джугашвили!
Художник, береги и охраняй бойца: в рост окружи его сырым и синим бором вниманья влажного. Не огорчи отца недобрым образом иль мыслей недобором. Художник, помоги тому, кто весь с тобой, кто мыслит, чувствует и строит. Не я и не другой — ему народ родной — народ-Гомер хвалу утроит. Художник, береги и охраняй бойца — лес человеческий за ним идет, густея, само грядущее — дружина мудреца, и слушает его все чаще, все смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы, — в бугры голов. Должник сильнее иска. Могучие глаза мучительно добры, густая бровь кому-то светит близко. И я хотел бы стрелкой указать на твердость рта - отца речей упрямых. Лепное, сложное, крутое веко, знать, работает из миллиона рамок. Весь — откровенность, весь — признанья медь, и зоркий слух, не терпящий сурдинки. На всех, готовых жить и умереть, бегут, играя, хмурые морщинки.
Сжимая уголек, в котором все сошлось, рукою жадною одно лишь сходство клича, рукою хищною — ловить лишь сходства ось, — я уголь искрошу, ища его обличья. Я у него учусь - не для себя учась, я у него учусь — к себе не знать пощады. Несчастья скроют ли большого плана часть? Я разыщу его в случайностях их чада... Пусть недостоин я еще иметь друзей, пусть не насыщен я и желчью, и слезами, он все мне чудится в шинели, в картузе, на чудной площади с счастливыми глазами.
Глазами Сталина раздвинута гора и вдаль прищурилась равнина, как море без морщин, как завтра из вчера — до солнца борозды от плуга-исполина. Он улыбается улыбкою жнеца рукопожатий в разговоре, который начался и длится без конца на шестиклятвенном просторе. И каждое гумно, и каждая копна сильна, убориста, умна - добро живое - чудо народное! Да будет жизнь крупна! Ворочается счастье стержневое.
И шестикратно я в сознаньи берегу — свидетель медленный труда, борьбы и жатвы - его огромный путь — через тайгу и ленинский октябрь — до выполненной клятвы. Уходят вдаль людских голов бугры: я уменьшаюсь там. Меня уж не заметят. Но в книгах ласковых и в играх детворы воскресну я сказать, как солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца. Для чести и любви, для воздуха и стали есть имя славное для сильных губ чтеца. Его мы слышали, и мы его застали.
* * *
Если бы меня наши враги взяли И перестали со мной говорить люди, Если б лишили меня всего в мире: Права дышать и открывать двери И утверждать, что бытие будет И что народ, как судия, судит, — Если б меня смели держать зверем, Пищу мою на пол кидать стали б, — Я не смолчу, не заглушу боли. Но начерчу то, что чертить волен. И, раскачав колокол стен голый И разбудив вражеский тьмы угол, Я запрягу десять волов в голос И поведу руку во тьме плугом — И в глубине сторожевой ночи Чернорабочей вспыхнут земли очи, И — в легионе братских очей сжатый — Я упаду тяжестью всей жатвы, Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы — И налетит пламенных лет стая, Прошелестит спелой грозой Ленин, И на земле, что избежит тленья. Будет будить разум и жизнь Сталин.
|