Глава 1

В начале декабря 1853 года, в городе Саратове, сын цехового Шерстобитова, Феофан 10 лет, ушел утром в школу, а домой уже не возвращался.

В январе 1853 года также загадочно и бесследно исчез в том же Саратове другой мальчик - 11 летний сын государственного крестьянина, Михаил Маслов.

По поводу их исчезновения саратовской "градской" полицией было произведено "расследование", которое "ничего не обнаружило" и делу, казалось, суждено было подвергнуться забвению так, как "остались безгласными" случаи исчезновения мальчиков в той же местности за предшествующие годы.

Лишь впоследствии, когда события развернулись широко и грозно, о незаконных действиях самой "градской" полиции города Саратова было произведено особое расследование, которое открыло так много, что этими открытиями совершенно исключается возможность удивляться , почему сама "градская" полиция раскрывала раньше так мало.

4 марта 1853 года, совершенно случайно, на Волге , недалеко от берега, был найден труп Маслова, а через некоторое время, когда Волга уже вскрылась, на Беклемишевом острове, против Саратова, в тальнике, тоже случайно - обнаружили труп Шерстобитова.

Стоило этим трупам лежать на аршин правее или на аршин левее - и половодье, по всей вероятности, окончательно бы уничтожило следы преступления.

Признаки насильственной смерти обоих мальчиков были несомненны.

У Маслова на голове обнаружены две раны - одна нанесенная тупым, другая - острым оружием. На шее вдавление и рубцы от шерстяного кушака. На правом плече часть кожи вырезана кругообразно. Ясные следы обрезания. На руках и ногах синие пятна.

Врач, производивший вскрытие, определил, что смерть последовала от удара тупым орудием по голове - настолько сильного, что теменная и височная кости дали трещину от одного уха до другого. После этого удара, но еще до наступления смерти , шею мальчика давили кушаком. Обрезание, соответствующее иудейскому обряду, и вырезание кожи на плече учинены при жизни, но незадолго до смерти. Синие пятна на руках и ногах - или от тугих перевязок, или от того, что мальчика очень крепко держали руками - тоже незадолго до смерти.

Труп Шерстобитова успел сгнить настолько, что исследовать повреждения на его теле уже не представилось возможным - однако следы произведенного и над ним обрезания, соответствующего иудейскому обряду - были установлены вполне определенно. На виске обнаружено большое краснобагровое пятно, а значительный кровоподтек, ему соответствовавший, свидетельствовал о прижизненном его происхождении и о том, что сильный удар, нанесенный по виску, если не повлек смерти ребенка, то, во всяком случае, ошеломил и лишил сознания.

Если однако, результаты судебно-медицинского осмотра и вскрытия Шерстобитова страдали поневоле пробелами, то следственный материал обогатился двумя чрезвычайно важными находками, оказавшимися около трупа - это были: солдатская фуражка, однако без номера, и солдатские же подтяжки, сцепленные петля в петлю, служившие, по-видимому, для переноса на них трупа, хотя не исключена возможность, что Шерстобитов был этими подтяжками задушен так, как Маслов, тоже получивший сильный удар по голове, был удавлен кушаком.

Возможно, конечно, в виде предположения, и то и другое, то есть, что подтяжки были и орудием удушения и орудием последующего переноса трупа.

Далее установлено еще одно, характерное обстоятельство. Ногти на руках и ногах Шерстобитова были обрезаны "вплоть до мякоти", - из дела видно, что эта же особенность была замечена на трупе четырехлетнего мальчика Федора Емельянова, вскрытие которого в свое время (знаменитое Велижское дело 1823 г.), дало полную картину ритуального убийства.

Очевидно, найденные одно за другим мертвые тела ни в чем неповинных детей, замученных, оскверненных, изуродованных, брошенных, как падаль, должны были вызвать сильное возбуждение среди местного населения. Отделываться расследованием ничего не обнаруживающей городской полиции больше нельзя было и губернатор возложил следствие на особого чиновника Волохова, которого вскоре сменил следователь, специально присланный из Петербурга - надворный советник Дурново.

Необычной энергии, искусству, полной неподкупности этого деятеля, а также помогавшего ему жандармского офицера Языкова и обязано своим раскрытием одно из интереснейших и ужаснейших судебных дел русской уголовной летописи.

Однако, уже и Волохов нашел кончик от клубка, который был потом распутан с таким мастерством. Он обратил тщательное внимание на мальчика Степана Канина, который был вместе с Масловым перед исчезновением последнего.

Канин показал, что его и Маслова какой-то человек в дубленом, желтого цвета тулупе, позвал на Волгу помогать в переносе досок, посулив по пятаку за доску. Они отправились, но по дороге Канин одумался, не захотел идти дальше и вернулся домой, а Маслов пошел к берегу и больше не возвращался.

Тогда Волохов начал предъявлять Канину проживающих в Саратове иудеев, коих, по-видимому, было в то время не особенно много: до циркуляра, отменяющего закон о черте оседлости, еще не додумались, хотя еврейское влияние среди административных сфер, особенно петербургских, было уже и тогда очень сильным, чем ниже последуют несомненные доказательства.

Главным рассадником саратовских жидов оказался, весьма неожиданно, местный гарнизонный батальон, об изумительных порядках которого, так же, как и о злоупотреблениях "градской" саратовской полиции, было произведено особое расследование, параллельно со следствием об убийствах Шерстобитова и Маслова.

Беспорядки эти заключались в крайне слабом надзоре за низшими чинами , точнее - в полном отсутствии надзора. Низшие чины батальона, проживая в значительном числе на частных квартирах, не только беспрепятственно разгуливали в любое время по городу, но даже отлучались самовольно с дежурств и караулов - обстоятельства, выяснившиеся при последующем ходе событий и для оценки их весьма существенные.

Жидов в батальоне было 44. Всех их, в числе других иудеев, производивший следствие Волохов предъявил мальчику Канину.

Надо заметить, что в это время был найден только труп Маслова, хотя пропавшего позже, а труп пропавшего раньше Шерстобитова , с валявшейся около солдатской фуражкой, обнаружен еще не был. Таким образом, следственная власть, имея основание заподозрить в убийстве кого-либо из еврейской среды (вследствие факта обрезания Маслова), никакими указаниями, что в убийстве замешаны солдаты-евреи, еще не располагала.

Мальчик Канин, из предъявленных ему евреев вообще и солдат-евреев в частности, - признал солдата Михеля Шлифермана, заявив: "Он именно тот, кто сманил".

Впоследствии, на одном из передопросов, Канин выразился еще категоричнее, сказав Шлиферману: "Это ты увел Мишу".

Итак, с одной стороны, по убийству Маслова, которое совершенно позже, но подверглось расследованию раньше, свидетель, в добросовестности которого нельзя сомневаться, прямо указал на солдата-еврея, как на одного из виновных, а с другой стороны, уже после показания, обнаружились несомненные, чисто объективные данные, что виновный или виновные в первом убийстве, Шерстобитова, - вышли из среды: 1) еврейской (факт обрезания Шерстобитова) и 2) солдатской (подтяжки и фуражка, оказавшиеся возле трупа).

Михель Шлиферман, учинив полное запирательство, однако не мог отрицать, что будучи по ремеслу цирюльником, именно он совершал обыкновенно у саратовских евреев обряд обрезания младенцев. Упомяну, кстати, что обвинявшийся в 1900 году в покушении на ритуальное убийство в Вильне иудей Давид Блондес был по ремеслу тоже цирюльник.

Когда Канин опознал Шлифермана, естественно возник вопрос о дубленом желтого цвета тулупе, в котором, по словам мальчика, был человек "сманивший Мишу". С начала поиски были безуспешными, но затем нашелся свидетель, удостоверивший, что видел, как в таком тулупе приходил на квартиру Шлифермана другой солдат-еврей, служащий сторожем в еврейской молельне.

У этого сторожа, солдата инвалидной команды Янкеля Бермана, произвели обыск и, действительно, нашли тулуп, по приметам, подходящий к описанию, сделанному Каниным.

Чтобы закончить эту часть изложения, следует еще добавить, что как только был найден труп Маслова, на следующий же день в полицию добровольно явился некий Авсентий Локотков, бродяга-подросток, ночевавший где попало, без копейки денег, - и заявил, что он совершил убийство. Локоткова препроводили к следователю Волохову, который удостоверился, что рассказ явившегося с повинной бродяги о том, как он убивал, совершенно невероятен. Впрочем, и Локотков уже от своего сознания отказался, заявив Волохову, что говорил все это в полиции спьяну, а пришел туда потому, что не имел ни пристанища, ни денег.

Тем не менее, он был предъявлен Канину, который сказал, что он не тот человек, который увел Маслова. Тогда Волохов отослал Локоткова обратно в полицию, где его оставили под арестом "за бесписменность". На первоначальное показание его, очевидно, взглянули, как на не заслуживающую внимания болтовню пьяного бродяги - и лишь впоследствии выяснилось, что болтовня эта была не столь вздорной и беспричинной, как казалось.

Этим и закончилось, повторяю, первая стадия дела - действия полиции и Волохова до приезда Дурново.

До настоящего раскрытия преступлений было еще очень далеко, но путь намечался довольно отчетливо.

Несомненные следы обрезания на трупах и опознание такого еврея, который, как раз, совершал обрезания своим единоверцам.

Признаки ритуального убийства - и связь этого еврея с другим, как раз сторожа еврейской молельни.

Солдатское звание заподозренного в причинении смерти Маслова, - и солдатская фуражка около полусгнившего тела Шерстобитова.

Еще ничего вполне определенного, но совпадения которые уже очень трудно объяснить случаем.

Впоследствии, когда уже производилось расследование по саратовской городской полиции, отцы убитых мальчиков, Шерстобитов и Маслов, удостоверили, что сразу немедленно после исчезновения их сыновей, задолго до обнаружения трупов, они заявили подозрения на жидов и настаивали, "ежедневно просили", по выражению потерпевших, чтобы в жидовских помещениях - повторяю, немногочисленных - были произведены обыски. Однако полиция упорно "подозрение это отводило": ни одного обыска тогда не произвела, а Шерстобитова, например, уверяла, что его сын "наверное, где-нибудь замерз, потому что был шалун".


Глава 2

В числе рядовых саратовского гарнизонного батальона находился крестьянин Антон Богданов, характеристика которого представляется еще более отрицательной, чем Локоткова. Вместе с матерью, бежавшей от помещика, он долго вел бродячий образ жизни, подобно Локоткову. В рекруты был сдан за дурное поведение. на военной службе не исправился, отличаясь, по удостоверению начальства, буйством и пьянством. Происходя из Витебской губернии, с детства привык к польской и еврейской среде, а потому, по словам других солдат, "с русскими был русский, с поляками поляк, с жидами жид". В вещах его нашли подвязную бороду и парик.

На первой неделе Великого поста 1853 года, Богданов явился в "Петербургскую гостиницу" города Саратова и там, в пьяном виде, начал буянить: шуметь, кричать, бить посуду.

Так как о "Петербургской" гостинице будет дальше много разговоров, то надлежит теперь же отметить, что содержателем ее состоял немецкий колонист Гильгенберг, что под зданием гостиницы было особое подвальное помещение, а во дворе - флигель, где жил с семьей пожилой, зажиточный еврей Янкель Юшкевичер, по ремеслу меховщик.Поселился он в Саратове давно, еще в 1827 году, конечно, не имея на это ни малейшего права. Несколько раз, как водится, "возникала переписка" о его выселении, но "оканчивалась ничем".

Поднявший скандал Богданов вдруг начал требовать, чтобы этого Юшкевичера позвали в гостиницу: пусть, мол, платит за ту посуду, которую он, Богданов, побил.

Несмотря на дикость такой фантазии, гостиничные служащие дали знать об этом на квартиру Юшкевичера, откуда, за отсутствием самого Янкеля, в гостиницу немедленно пришел его сын, Файвиш. Богданов, однако, не унимался: он полез на Файвиша с кулаками и заявил, что не платит сам вовсе не по неимению денег, а лишь потому, что считает жидов обязанными платить за него, Богданова. В доказательство, Богданов вытащил из кармана несколько золотых монет и, обращаясь к Файвишу, сказал: "У меня самого есть деньги: вы же мне дали за мальчиков".

Но в это время появился Янкель и сумел успокоить Богданова, а за разбитую им посуду беспрекословно заплатить пять рублей, - сумма по тогдашним временам, несомненно, очень крупная для солдатского кутежа.

Однако, и это весьма важное событие осталось пока "безгласным". Кому было обратить на него внимание? Отношение к делу саратовской полиции было вполне определенным, что же касается служащих в гостинице, то они даже тогда, когда за следствие взялся Дурново, были вначале крайне молчаливы и несообщительны.

Может быть, на них влиял Янкель Юшкевичер непосредственно, а вернее, что им приказал молчать хозяин Гильгенберг, по крайней мере, в конце концов, эти служащие показали именно так, и Правительственный Сенат, решая дело, даже предполагал "Якова Гильгенберга оставить в подозрении в преступных сношениях с Янкелем Юшкевичером и в знании обстоятельств о скрытии следов сделанного Юшкевичером преступления".

Тогда, при дореформенном процессе, существовал особый юридический институт "оставления в подозрении", как нечто среднее между обвинением и оправданием.

Между тем Богданов с каждою неделей пьянствовал все сильнее, стал нелюдим, все более и более сторонился товарищей, пока наконец, уже в мае 1853 года, не заявил начальству, что "желает раскрыть жидовское дело". Его отправили к Дурново.

После целого ряда тщательных и весьма подробных допросов, показания Богданова свелись к следующему:

Поступив в Саратовский гарнизонный батальон летом 1852 года, он быстро сдружился со служившими там солдатами-евреями, а в особенности с Федором Юрловым, бывшим когда-то шарманщиком и принятым в батальон рядовым к зиме. Федор Юрлов доводился сыном Янкелю Юшкевичеру, но принял православие. Однако, это не воспрепятствовало ему сохранить близкие, дружественные отношения и с евреями вообще, и с Янкелем Юшкевичером в частности. Юрлов не только бывал у отца сам, но и водил туда Богданова, которому оказывали хороший прием и поили водкой.

С зимы Богданов стал красть для евреев казенные дрова и носить в еврейскую молельню. Это еще более сблизило его с евреями и усилило их доверие.

В середине декабря 1852 года, ночью, Юрлов уговорил его, Богданова, уйти с караула на квартиру Янкеля Юшкевичера, расположенную, как уже было сказано, на одном дворе с гостиницей "Петербургская".

У Юшкевичера Богданов застал солдат-евреев: Фогельфельда, Берлинского, Зайдмана и двух незнакомых ему жидов, не из Саратова: один был в халате и высокой грузинской шапке, другой - в чепане.

Богданова, по обыкновению, начали поить водкой, после чего повели в подвал, находившийся под гостиницей. Там, на полу, он увидел мальчика, которого сейчас же положили на скамейку. Мальчик вертелся и мычал. Янкель сел на него верхом, вынул инструмент из какого-то красного футляра и совершил обрезание, но при этом нечаянно порезал себе палец на левой руке - из пальца пошла кровь. Мальчика, после обрезания, повернули и, сделав раны на спине, или на шее, дали крови стекать в медный таз. Затем кто-то нанес мальчику сильный удар в висок, и тот перестал шевелиться. С полной точностью или отчетливостью Богданов всего происшедшего вспомнить не может, потому что находился тогда под влиянием сильного испуга и выпитой водки. Он даже хотел убежать, но Юрлов принудил его остаться, после чего жиды стали настаивать, чтобы он вынес труп мальчика из подвала и выбросил куда-нибудь подальше. Богданов, в испуге, отказался, но, под влиянием просьб и угроз, обещал это сделать через несколько дней. Тогда его снова начали напаивать водкой.

Спустя некоторое время Богданов, опять отлучаясь из караула самовольно, пришел к Янкелю и, с Юрловым, Берлинским, Задманом спустились в подвал. Там связали труп мальчика подтяжками, сложили в сани и повезли на Волгу. У берега Богданов взвалил мертвое тело себе на спину и стал спускаться, но было круто и он сорвался с своей ношей вниз. Помочь ему подоспел Юрлов. Вдвоем, они стали искать проруби, но не нашли, а потому переправились по льду на остров и спрятали труп в кустарнике, где Богданов, второпях, потерял фуражку. Тогда Берлинский дал ему свою, Так как, живя на вольной квартире, мог незаметно вернуться и без форменной фуражки, - в шапке. За свое участие в вывозе трупа он, Богданов, получил от Янкеля плату.

В феврале Берлинский и Зайдман снова позвали Богданова к Юшкевичеру. По дороге оба еврея заглядывали в несколько кабаков, видимо, кого-то отыскивая. Наконец, в одном кабаке они увидели Федора Юрлова, в штатском платье. Зашли туда и угостили Богданова водкой, а потом продолжили путь уже вчетвером. На Сергиевской улице Зайдман зашел в какой-то дом и вернулся из ворот на улицу в сопровождении незнакомой Богданову женщины, не жидовки. Богданов обратил внимание, что она говорила по-русски чисто, но скороговоркой и, прощаясь, сказала: "Бог с вами".

Прийдя к Юшкевичеру, Богданов выпил еще водки, а потом, около полуночи, увидел во дворе сани, на которых лежал труп мальчика, чем-то покрытый. В санях расположились Юрлов, Берлинский, Зайдман. Он, Богданов, стал на запятки и поехали к Волге. На повороте у взвоза Богданов, охмелев, сорвался с запяток. Жиды уехали без него и что они дальше делали - ему неизвестно. Не остановились они вероятно, потому, что на взвозе было очень круто и скользко - трудно удержать лошадь, а кроме того, вблизи стоял будочник.

Он, Богданов, вернулся в город.

Найденные в его вещах, при аресте, фальшивая борода и парик были доставлены ему Юрловым после того, как вывезли на Волгу первого мальчика Шерстобитова. Уже тогда Юрлов подговаривал его бежать из батальона и, принеся бороду, парик, обещал достать также фальшивый паспорт.

Оказавшаяся у него, Богданова, за обшлагом рукава пятирублевая ассигнация представляет ту часть платы за вывоз трупа, которую он, Богданов, еще не успел истратить.

Таково, вкратце, показание Богданова, послужившее ключом для раскрытия дела. Но естественно возникает вопрос, насколько оно достоверно? Разве можно верить пьянице, вору, бродяге, человеку самого низкого нравственного уровня? Разумеется, нет. Слова такого человека, сами по себе, ни малейшего доверия не заслуживают. Вообще, оговор - это такой вид судебного доказательства и, в иных случаях, доказательство неотразимое. Прежде всего, если оговаривающий не только оговаривает других, но, в то же время, и сам сознается в тяжком преступлении, сознается доюровольно, еще никем не заподозренный, сознается, не имея никакой выгоды, никакого рассчета сознаваться - то много вероятия, что в его рассказах есть значительная доля правды. Во всяком случае, здесь уже огромная разница по сравнению с тем положением, когда изобличенный преступник просто старается путем оговора свалить часть своей вины на другого, затянуть дело, отомстить, пошантажировать.

Внутренний порыв, элемент раскаяния, хотя бы неполного, хотя бы преходящего, надлежит серьезно учитывать даже в самом порочном человеке.

Но кроме этой субъективной стороны, все же несколько шаткой, есть еще и объективная, уже совершенно незыблемая. Если рассказ преступника, сознающегося и в то же время оговаривающего других, охватывает целый ряд взаимно связанных, переплетенных событий, фактов, и, при проверке такого рассказа следствием, начинает подтверждаться один факт за другим - оговор вырастает в грозную улику, хотя он и сделан человеком, не заслуживающим никакого доверия.

Придумать, измыслить длинный, подробный рассказ так, чтобы он совпадал с обстоятельствами большого, сложного дела, тщательного исследуемого - совершенно невозможно. Совпасть может только правда.

Посмотрим, насколько совпал с обстоятельствами дела рассказ Антона Богданова, за кутеж которого так беспрекословно и кротко расплачивался Янкель Юшкевичер в "С.-Петербургской" гостинице.


Глава 3

Как Михель Шлиферман учинил полное запирательство по поводу того, что показал о нем мальчик Степан Канин, так Юрлов, Юшкевичер, Зайдман, Берлинский и Фогельфельд стали совершенно отрицать все, что рассказал о них Богданов. Юрлов заявил, что познакомился с Богдановым лишь после того, как попал в одну с ним роту. Остальные евреи показали, что вовсе Богданова не знают.

Однако, солдаты-христиане удостоверили, что Юрлов и Богданов были дружны между собой, что Юрлов еще до поступления своего на военную службу приходил в первую роту, где служис Богданов; что поздно осенью 1852 года он явился к Богданову в караул при рабочем доме и оба вместе куда-то ушли.

Описывая убийство первого мальчика, свезенного на Волгу, Шерстобитова, Богданов, между прочим, указал, что Янкель Юшкевичер, совершая обрезание вертевшейся под ним жертвы, порезал себе палец левой руки.

Следователь Дурново произвел немедленно судебно-медицинское освидетельствование Юшкевичера и, действительно, на безымянном пальце левой руки свидетельствуемого был обнаружен рубец, по поводу которого Юшкевичер объяснил, что порезался щучьим зубом. Однако, врач-эксперт удостоверил, что тогда края рубца были бы иные, менее гладкие, здесь же ровность краев указывает, что рана причинена не зубом, а более острым орудием.

На это Янкель Юшкевичер дополнительно объяснил, что он заметил порез, когда чистил рыбу накануне еврейской пасхи(т.е., по справке, 10 апреля 1853года) - но, может быть, таковой причинен и не зубом, а ножом.

Однако, врач удостоверил, что и это объяснение невероятно, ибо белизна рубца указывает, что рана причинена не раньше, как месяца за четыре до освидетельствования, происходившего 13 мая 1853 года.

Далее, следствием была отыскана свидетельница Чернышова, которая показала , что в декабре 1852 года, вечером, проходя около дома "Петербургской" гостиницы, она встретила жида Янкеля, державшего за руку мальчика лет десяти. Янкель говорил ему: "Иди", а мальчик, упираясь, хотел освободиться.

Другая свидетельница, Ирина Попова, показала, что, служа стряпухой у цехового Цыганова, квартирующего рядом с Янкелем Юшкевичером, она, незадолго до масленицы 1853 года, услыхала донесшийся из квартиры жалобный детский крик. Начав прислушиваться, она различила слова: "Отпустите, лучше тятенька вам денег даст". Потом послышался какой-то шорох и все затихло. Попова прошла на квартиру Юшкевичера узнать, кто кричал, но в дверях ее остановила старшая дочь Янкеля и не пустила в квартиру, а на вопрос о страшном крике ответила: "Это дети играют". Попова тогда же рассказала о случившемся Цыганову, который ее ссылку впоследствии подтвердил.

Спустя довольно много времени после ареста Юшкевичера, от ремесленников-христиан, поселившихся на его бывшей квартире, стало известным, что в темной комнате, где была раньше спальня Юшкевичера и его жены, замечены на полу какие-то странные пятна, которые не смываются даже горячей водой. Приступив к проверке этих сведений, следственная власть, действительно обнаружила в указанном месте малозаметные на глаз, но довольно большие темно-бурые пятна, которые, однако, выступили гораздо явственнее, когда доски были смочены теплой водой, и снова сделались мало заметными по мере высыхания досок. Новые обитатели квартиры Юшкевичера объяснили, что в то время, когда они туда переехали - в июле 1853 года - были гораздо более красного цвета и очень походили на кровяные, а потом, после неоднократного мытья, потемнели.

Врачебная управа и медицинский совет высказались, что при таких условиях определить свойства и происхождение пятен не является.

Над пятнами, на потолке, штукатурка оказалась гораздо более свежею, чем остальная. Заинтересовавшись сим обстоятельством, следственная власть выяснила, что как раз в этом месте у Юшкевичера были вбиты в потолок большие гвозди, которые испортили штукатурку, впоследствии отремонтированную заново.

Когда спросили мужа и жену Юшкевичеров, зачем понадобилось вбивать в потолок гвозди, и почему под гвоздями образовывались такие странные пятна, спрошенные дали противоречивые показания. Жена Юшкевичера, Ита, сначала объяснила, что ни гвоздей в потолке, ни пятен на полу не замечала, а потом добавила, что, уже после ареста ее мужа, в этом месте были вбиты гвозди, чтобы повесить люльку для ее внука.

Янкель Юшкевичер (по ремеслу меховщик, как было упомянуто выше) заявил, что гвозди были вбиты давно - на них вешали меха, которые потом окрашивали: вероятно от стекавшей краски и образовывались под гвоздями пятна.

Однако, два эксперта-меховщика удостоверили, что употребляемые в их ремесле краски отмываются горячей водой и не могут оставить таких пятен, которые обнаружены в квартире Юшкевичера.

Свидетель Иван Кадомцев, служивший у содержателя гостиницы кучером, показал, что в 1853 году, перед масляной, он поздно вечером запрягал хозяйскую лошадь для жидов. Потом Янкель закричал: "Отворите ворота", а так как ворота были тяжелы, то дворник Михайлов (умерший до допроса) попросил его, Кадомцева, помочь. Он видел, что выехали сани, в которых сидело несколько человек, а один стоял на запятках. Лиц не разглядел, но говор был жидовский. На санях лежал прикрытый чем-то, по-видимому дубленой шубой, предмет, который, судя по очертанию, мог быть трупом ребенка. Ночью его, Кадомцева, разбудил повар Иван и сказал, что надо убрать вернувшуюся лошадь. В предыдущие две ночи Кадомцев спал в в конюшне и заметил, что в выход под гостиницей (т.е. подвал) ходили какие-то люди с фонарем.

Повар Иван сначала, как и многие служащие гостиницы, говорил, что ничего не знает, но потом подтвердил, что как-то ночью, перед масляной, Янкель зашел на кухню и сказал ему, чтобы разбудить Кадомцева, потому что вернулась лошадь.

Любовница Федора Юрлова, мещанка Горохова, сначала долго говорила, что ничего по делу не знает, но затем показала, что, узнав об аресте Янкеля Юшкевичера, поспешила в казарму, предупредить об этом Юрлова. Он пришел в сильное волнение, и, заплакав, сказал: "Наш грех, верно мы все погибли". На вопрос Гороховой, кто же убивал, Юрлов ответил: "Кого арестовали, те и убили".

Во время содержания под стражей Янкеля Юшкевичера удалось перехватить письмо, где он обожженной лучиной написал по-еврейски: "Уведоми иудеев, чтобы они молились. Стойте крепко. Крепись, дорогая моя дочь, об этом я прошу тебя и брата".

Выше упомянуто, что в числе солдат-евреев, оговоренных Богдановым, как участников убийств, был Ицка Берлинский.

Еще до оговора, хотя и незадолго, у Берлинского был произведен обыск (в апреле 1853 года, а оговор в мае) по другому делу, хотя и довольно сходному: " О сманивании мальчика Никифорова". Среди отобранных по обыску предметов оказался кусок синей клетчатой сарпинки в аршин длины и пол аршина ширины.

Отец Шерстобитова заявил, что лоскут этот от той рубашки, в которой пропал его сын. В доказательство он предъявил свою рубашку - такого же узора и доброты. Это же подтвердили его жена, брат и сосед.

Берлинские - муж и жена - сначала не могли объяснить, откуда взялся у них лоскуток, и лишь через некоторое время Ицка Берлинский заявил, что это остаток от сношенной уже им рубашки, которую четыре или пять лет тому назад сшила ему Фрейда Фогельфельд - жена того рядового еврея, который также был оговорен Богдановым и, будучи взят под стражу, удавился в тюрьме.

Фрейда Фогельфельд в подтверждение слов Ицки Берлинского заявила, что у ней даже остался лоскуток той же сарпинки, вшитый в большое одеяло. При осмотре одеяла оказалось, что туда вшит, действительно, кусок такой же ткани, но совершенно новый и даже не подвергшийся стирке.

Кроме дела о неудавшейся попытке сманить мальчика Никифорова, где девятилетний Иван Никифоров прямо признал в сманивателе Ицку Берлинского, сулившего ему моток ниток, весьма интересны показания мальчиков Александра Андреева и Алексея Константинова.

Они удостоверили, что в том же Саратове, зимой 1852-1853 года, шли из училища домой обедать. Им встретился незнакомый солдат, говоривший "с жидовским выговором" и стал их зазывать к себе, обещая по колоде карт и по аспидной доске. Они согласились и пошли, но так как солдат стал их заводить слишком далеко, то побоялись и вернулись.

Наконец, мальчик Константин Крохин рассказал, что той же зимой хозяин послал его в лавку, на верхний базар. По дороге какой-то незнакомый человек в дубленом тулупе начал звать его с собою, суля гривенник, но Крохин отказался. На третий день он видел на улице этого человека в компании с каким-то солдатом и с Янкелем Юшкевичером, которого знал раньше.

До мальчиков этих, однако, также как и до многих других улик, следствие добралось не сразу и опознать тех, кто их сманивал, Андреев, Константинов и Крохин уже не могли.